Дорогие друзья, гости Аверкинского сайта....

Позвольте разделить с ВАМИ огромную радость, в этот юбилейный год Александра Петровича Аверкина, мы получили замечательный подарок от писателя Ивана Николаевича Чуркина.

Это повесть.

ШАФТОРСКИЙ  ЖУРАВЛИК.

_{ПОВЕСТЬ О САШЕ АВЕРКИНЕ.}

Иван Николаевич собрал воспоминания друзей, знакомых, односельчан...  о детских годах Александра Петровича... о истоках его творчества.... и.... родилась повесть.... Я ее читала со слезами на глазах.... И  не буду писать много слов и рассказывать о свои чувствах, просто предлагаю ВАМ самим прочитать о том ,чего пока нет,  ни в одном издании,энциклопедии,фильме....

Дорогой Иван Николаевич, огромное Вам спасибо за такой необыкновенный, душевный...подарок к  юбилею Александра Петровича.... Спасибо от меня, от друзей, от всех многочисленных поклонников творчества композитора Александра Аверкина!

Иван Чуркин

ШАФТОРСКИЙ ЖУРАВЛИК.

_{ПОВЕСТЬ О САШЕ АВЕРКИНЕ} 

1 
Вот ведь как игривисто понастроили люди дома в  деревушке Ряньзя. С какой стороны ни подойди, со всех на тебя окошки смотрят. Блестят, лучики по мураве разбрасывают, а по вечеру и вовсе краснотой по проулкам разливаются.

 Не деревня – хоровод чистый. Днём безлюдная совсем, а по вечерам, как дела-то все приделаются, от девок с парнями отбоя нет. Из Студенца спешат. Из Нового гурьба за гурьбой. Шафторские с песнями идут да частушками. И все в Ряньзю.

 В центре она оказалась, как макушка. Да и не только это. Тут половина дворов – рязанский народ, вторая половинка – мордва проживает. И название-то себе какое отхватила: начинается певуче, по-рязански, вторая половина – отрывистая, то ли от мокшанского языка, то ли от эрзянского. Не поймёшь. Да никто толком и не вслушивался: Ряньзя и Ряньзя. А вот то, что игривая да певучая деревня эта, знали все в округе. А ещё знали, какая гармонистая она, потому каждый вечер, перегоняя друг друга, спешили парни и девки сюда, в хороводистую деревню, на широкий луг, окружённый со всех сторон глазастыми избами.

 Как придут, прихорашиваться начнут. Перемешаются все и встанут группками, гармониста дожидаются. Их, гармонистов, в каждой деревне хватало, только такого, как в Ряньзе, не было. Пиликнет гармонь за крайней избой, а сердце всколыхнется чутко: вот как будто рядом с тобой по пуговкам рука прошлась. Вспыхнет румянец на девичьем лице и не гаснет. Упадёт молодецкий взгляд на траву и не решается на подружку подняться.

 А гармонист всё ближе и ближе. Табуретка уже его дожидается. Краковяк давно для себя парочки определил. Студенецкие помощника выбрали – ему сегодня не плясать-веселиться, а меха растягивать. По-другому-то как: гармонист без руки. За глаза его так и прозывали: безрукий. Без насмешки. Какая тут может быть насмешка, если лучше его никто на гармошке не играл. Правая рука по пуговкам бегала - не догнать, а на мехах

обязательно помощник стоял. Всегда разный, по очереди, от каждой деревни.

 Здоровался безрукий с парнями, улыбался девчатам, усаживался на табуретку, и взрывалась Ряньзя мелодией. Она будила и тревожила старых людей, на завалинки их выводила. Хоть и трудный завтра день ожидался, домой долго никто не уходил.

 Кадрили – кадрилями, вальсы – вальсами, а душа взвеселится, когда однорукий бряночку зачнёт. Он заиграет, а в круг выйдет Верка Филькина:

Ох, сердечко болит -  Отчего, не знаю... 

Научите, как любить, - 

Я не понимаю.

Напротив неё Даша Кузьмичева из Студенца:

Говорили-баяли, 

Мово милку хаяли. 

Приведу я напоказ - 

Мой милёнок лучше вас! 

 С переходами девчата поют, и соревнуются, и совсем не соревнуются. Голоса-то звучат мягко, будто в мураве плутают:

Посадили сад колхозный 

Мы на сорок десятин. 

Приходи, любимый, в гости, 

Под грушёвкой посидим.

- Эт тоже по девкам? – снял с плеча гармонь однорукий.

 - Что ты, дяденька, мы посмотреть только и тебя послушать, - мальчуганы не тронулись с места, как сидели у ног гармониста, так на месте и остались.

 - Ты чей такой любопытный? – однорукий поставил на табуретку гармонь.

 - Он  Шурка Шумкин, - ответствовал белобрысенький.

 - А это Шурка Селиверстов, - продолжил чернявенький. – Шафторские мы.

 - Из москалей что ли?

 - Из них. Ты вот, дядя, как же это одной рукой такие кренделя успеваешь выделывать? – интересуется Шурка Шумкин. – Я всё смотрю, смотрю за тобой и не успеваю. Уж больно у тебя вот эти средненькие пуговки говорливые получаются. Девки вон поют, а ты будто им не только играешь, а ещё и гармошкой слова подсказываешь.

 - Нравится?

 - Ужас как нравится.

 - Хочешь научу?

 - Да не бреши. Кто же нас научит, мы ещё маленькие?

 - Ага, маленькие. Я об эту пору на сенокосе руку потерял, а они маленькие. Большие, если девок на поляне слушаете.

 - Да мы тебя слушаем, насмотреться не можем.

 Приятели смотрят во все глаза на однорукого, на гармонь его и совсем не замечают, как парни с девчатами парами разбредаются.

 - Приходите завтра, мне помогать будете. Меха на вашей совести.

 На том и порешили.

 - Как думаешь: не обманет? – пристают приятели друг к другу, да и не заметили, как пять вёрст проскакали до Шафторки.

2

Бабушка Варвара, как не суетилась возле окошек, как не поправляла белые коленкоровые занавески, солнышко всё равно заглядывало в избу и играло разбрызганными лучами на лице спящего внука.

 - Поди ж ты, ничего  с ним не поделаешь, - ворчала бабушка Варя. – Говорила же: ложись в сенях, там топчан добрый, утро прохладное, дрыхни себе на здоровье. Больше мне делать нечего, как за солнышком гоняться. Разве справишься?

 С этого бабушкиного ворчанья каждое летнее утро начиналось у Аверкиных, только Сашу оно совсем не трогало, будто и не слышал старушечьего журчания.

 - Бабунь, а ржаные лепешки будут нынче? – произнесёт тихонько и вновь засопит.

 Старушка присела на край лавки, что примостилась у кухонного стола. Поднесла к глазам  уголок цветастого фартука.

 - Петя, Петя, в какую даль укатил, - сокрушённо и горько вспомнила сына, - никаких уговоров не понял. Поеду в Москву, и всё тут. Хватит мыкаться, на завод решил устроиться, потом своих забрать… Я-то ладно, некуда мне деваться. А как же Нюшенька? Шурка вот тоже. Разве гожа без отца-то?

 Шуркин отец вот уже полгода, как жил в Москве. Прислал несколько весточек: мол, устроился на завод, разнорабочим, правда, но заработок стабильный. Не велик, но денежки получает исправно. Наручным уж сколько раз присылал в Шафторку своим копеечку, а забирать к себе ни жену, ни сына пока не торопился. Черкнул как-то, что вот получит комнатку, тогда и завезёт жену с сыном.

 Жена его, а Шуркина мать, так в колхозе и продолжала работать. В это утро она, как всегда в деревне, ни свет, ни заря на сенокосные луга ушла. Правда, не с косой сегодня – с граблями. Валки ворошить, сено сгребать, а потом в стожки ставить.

 Тяжёлый день, да только какой по счету? Каждый колхозный день выматывает, но бабушка Варвара знает: найдет Аннушка минуту-другую и обязательно сыщет для сына лисичкин гостинец.

 Бабы с мужиками, как только на обед усядутся, кошели перед собой на землю поставят и зачнут хлеб молоком из бутылок запивать, Аннушка непременно в этот жаркий полуденный час на склоны уйдет и в не скошенной ещё траве начнёт землянику разыскивать. Об эту пору ягода совсем отяжелеет, бордовую голову, да не одну, а с десяток, на землю уронит. Спелая, сытая, сладкая. Рви – не хочу.

 Анна и нарвёт ягод. В набирку набросает и кустиками в букетик. Он озорной получается, букетик-то! В кошель осторожно положит, кошель только что скошенной травой прикроет, чтоб не потревожилась ягода от жары, а до вечера выглядела, будто только что сорвана. 

 Вечером у крайней избы её будет Шурка поджидать. Увидит среди идущих женщин маму и бросится к ней, широко распахнув руки. Та на лету подхватит сынишку, прижмётся к щеке:

 -Ты смотри-ка, какой подарок тебе лисичка прислала.

 Идет рядом Шурка, с земляничного кустика ягодку за ягодкой срывает и хвалит, не нахвалится, какая шустрая и добрая маме лисичка попалась…

 - Когда же ты, Петя, комнатку московскую заведёшь? – поднялась бабушка Варя.

 В чулане на самом донышке деревянной кадушки ржаная мука сгрудилась. Подхватила старушка совком её, достала и в решето высыпала. А из решета в широкую кастрюлю потекла чистенькая мука. Соль под рукой, вода тоже, масло в мучной бугорок уткнулось. По привычке бабушка Варя перекрестилась и начала муку помешивать.

 Вот уже и комок ржаной получился, мягонький, полем пахнущий. Раскатала его старушка, кружкой алюминиевой  нарезала – готовы лепёшки. В печку раскалённую сунула, и через минуту-другую по всему дому сказочный хлебный запах разлился.

 - Вот и лепёшки твои, Шурка, готовы, - больше для себя бабушка Варя произнесла. Присела опять на краешек лавки, опять к глазам передничек поднесла.

Соловей кукушку уговаривал:

 - Полетим, кукушка, в тёмненький лесок,

 Сядем мы, кукушка, на любой кусток.

 Выведем, кукушка, двух детёнышей…

 Как запела бабушка Варя эту мамину песню, не помнит, только вздрогнула, когда в её голосу  Шуркин голосок прибавился:

Тебе куковёнка, а мне соловья.

 Тебе куковати, а мне распевати.

- Ты чего же, бабуня, плачешь? – прильнул к бабушкиным коленям Шурка.

 - А ты что так взгрустнул, радость моя? – вытирает передником бабушка Шуркины слёзы. А те, словно горох, катятся и катятся по щекам внука. – Да ладно тебе, сыночка. Мне-то тяжело как-то стало, а тебе ли сердчишко свое беспокоить?

 - Неужто, бабуня, у нас неладно всё?

 - Ты гляди-ка на него, окаянного, - всплеснула руками старушка. – Эко что напридумывал! Да у нас с тобой ужас как всё хорошо.

 Левую руку под бочок подогнула, правая малюсенькое полотенчико подхватила, и заиграла:

Шла Маша да она из лясочка,  

Несла Маша она два вяночка,  

Себе и дружку.

 Себе и дружку... 

Эх, Маша речи, ой, она говорила,  

Пастушка к себе она манила  

Молоденького…

Кто бы в это время в окошко заглянул или дверь в дом к Аверкиным распахнул, удивился бы: пляшут бабушка Варя с внуком, и нет людей  на свете белом, счастливее их.

 3

Аккурат за Шафторкой, где закат укладывал бока свои на левый бережок речки Цны, встретились снова два друга – Шурка Аверкин и Шурка Селиверстов. У них уже стало правилом: как только наступал вечер, они вслед за стайками молодых парней и девчат тоже спешили в Ряньзю.

 - Не иначе, как по зазнобе себе отхватили, - смеялись над ними дома, а ребята не обижались на насмешки, главное, чтобы отпускали да не ругались, когда обратно возвращались.

 Справа ржаное поле постепенно свежую зелень на золочёную краску меняло, слева картошка цвела и кудрявилась, а ребята бежали по пыльной дорожке к горизонту. Сашу Селиверстову ужас как охота было посмотреть, что же из  затеи дружка своего получится. Саша же Аверкин мечту свою нёс в чужую деревню: однорукий сегодня обещался ему дать поиграть на гармони.

 Что же это за инструмент такой!

В горе нарадуешься, в радости натревожишься.

 - Песней, милый, любую тоску-печаль выскажешь, - часто бабушка Варя Шурке говорила. – Зачем по людям тревогу свою таскать, только на насмешки да на осуждения, редко кто твою душу

поймёт. Да и почто это? У каждого своей печали хватает, а песня только с твоей душой разговоры ведёт. Лучше ей довериться.

 И Саша прислушивался, как люди поют. Иногда вроде бы и радостная песня звучит, а в голосах слёзы блестят. Не столько поют люди, сколько советуются с песней, как жить дальше.

 - Не обманет он тебя? – дружок впереди несётся.

 - Да никогда такого не было, - ответствует Шура Аверкин.

 - Да они, большие-то, иногда пообещают, а потом сделают вид, что никогда этого не говорили.

 - Не такой он, однорукий-то. Ты же видел: он теперь к себе в помощники никого не подпускает, только меня.

 - Так ты ему вон как на басах ладишь! Ты не видишь, а мне со стороны заметно – он всегда улыбается, когда ты ему левшу заменяешь.

 Да, так и было всё последнее время.

 - Гармонист растёт, - смеялись и подбадривали девчата. – Скоро тебе, Ваня, замена будет.

 - От и хорошо, -  улыбался однорукий, озорно подмигивая Шурке.

 А Шурка старался. Не сказать, чтобы изо всех сил упирался понравиться и гармонисту, и молодкам. Нет, он пристально следил за пальцами одной правой руки Вани, как они бегают по чёрным и белым пуговкам, где задерживают свой бег, а где будто дроби выколачивают. А из этого всего такая мелодия рождается, что мертвого разбудят.

 Так вот, за разговорами и сомнениями, полевая дорога выскочила на околицу Ряньзи и сразу же примчалась к широкой деревенской поляне. А на ней, как всегда, шумно, и однорукий уже сидит на своей заветной табуретке. Сидит и не играет.

 - Ты чего же это припозднился нынче? Сколь тебя ждать-то можно? – улыбается Ваня. – Давай, садись, теперь я тебе в подмастерья сгожусь.

 Встал Ваня с табуретки, усадил на неё Шурку Аверкина, гармонь ему на колени поставил, ремнями плечи стянул.

 - Ну, пробуй, - положил руку на Шуркину голову,-  да не боись ты, я же рядом.

 И в этот момент к ним бойкая девка подлетела:

У нашего гармониста

 Чрез гармонь сопля повисла…

 А Шурка-то не сробел:

 Что вы, девки, губы жмёте,

 Иль хороших ребят ждёте?

 К вам хороши не придут,

 И плохие все уйдут.

Да так правой ручонкой по клавишам пробежал, что гармошка зачокала: чок, чок, чок. Дроби выговаривать стала, не хочешь – плясать пойдёшь.

 - Ай да молодцом! – крикнул однорукий и первый раз на деревенской поляне пошел по кругу. За ним другие парни, а потом уже и девки в пляску ринулись.

 - Слушай, Ваня, - кричат однорукому ребята, - переграчит тебя эта птаха.

 - Хлеб у тебя отберёт! Не будут тебя больше девки любить! – подбежала та, бойкая, что частушкой решила над парнишкой позубоскалить.

 - Куда вам, - не бросая танца, ответствовал Ваня, - он вот вырастит, да и уедет отсюда, а я так с вами и останусь.

 Тяжёлая это работа – гармонистом быть. Плясать да петь славно под гармошку, а ты попробуй под каждый голос её подладить. Плечи у Шурки затекли. Коленки Шуркины свинцом налились, а радость-то куда денешь? Глаза огоньками стреляют, и улыбка во все лицо.

 - Ну, ты, Шурка, и дал, вовек такого не думал, - бежал по обратной дорожке Шурка Селиверстов. – А как гармошка тебя слушалась!

 Из-за поворота темная фигурка показалась.

 - Сынок, - послышался мамин голос, - скорее иди, папка из Москвы возвернулся.